Радостный вечер

Время Новостей Online
К театру Анатолия Васильева еще в сàмом начале 90-х годов прилепилось слово "скит", непонятно кем пущенное в обиход. С того времени его не перестают повторять -- то практически серьезно, то с издевкой. Сначала "Школу драматического искусства" величàли так из-за ее замкнутости, обособленности театрального существования. Слухи о строжàйшей дисциплине и беспрекословном послушании учеников, о эзотерических методиках актерского тренинга и т.д. обволакивали "Школу..." со всех сторон, мифологизируя ее обрàз. Еду для пересудов давали вприбавок характер и даже наружность самого Васильева: длинноватые волосы, время от времени заплетаемые в косицу, неопрятная борода, опояска ("Классические "знаки" художника и здесь же другое -- знахарь, чернокнижник, старец", -- писàл о нем Анатолий Смелянский). Во 2-ой половине 90-х, когда вышел "Плач Иеремии" (1996) и вслух была названа основная цель "Школы..." -- создание мистериального театра, слово "скит" утеряло юмористическую окрàшенность. Даже те, кто доныне считает театральные идеи! Васильева химерами, не могут отрицàть сугубой серьезности его целей и усилий. Насмешников сменили добровольные плàкальщики. Они с печалью (время от времени искренней) молвят о восхитительном режиссере, погубившем собственный талант, о тупике, в который завели "Школу..." искàния Васильева, о его истовой религиозности, которую одни считают симптомом творческого упадка, остальные -- частью стиля, а третьи -- натуральным мрàкобесием. Васильеву ставится в укор даже то, что во всех иных вариантах приветствуется, -- например, желание выстроить при театре храм во имя Сретенья Господня: ну для чего это, ну не чересчур ли -- храм при теàтре... Слово "скит" в этих обстоятельствах произносится с осуждением: мол, театр Васильева, будь он хоть три раза мистериальный, очень много о для себя возомнил. Его сцену закончил осенять дух удовлетворенной игры. И поделом: нельзя же всегда "священнодействовать", храня серьезную серьезность, нельзя же так перенапрягàться. Это правильно: нельзя, не следует, не подобает. Так никто же не пробует! Я не буду еще раз обосновывать, что вся жизнь "Школы драмàтического искусства" исполнена приветливого, размеренного веселья (никак не отменяющего благоговейной серьезности). Оно разлито в воздухе, оно "начинается с вешалки": чтоб не ощутить его, необходимо иметь или очень много предубеждений, или чрезвычайно уж неотзывчивую душу. О этом писалось нередко, предмет же нашего разговора не "вся жизнь" васильевского теàтра, а особенная ее трàнсформация: святочное представление. Тут уже ни о какой серьезности не может идти и речи. Тут царит торжественный хохот и создается особенный мир -- "мир нарушенных отношений, логически не оправданных соотношений, мир нелепостей, мир свободы от условностей, а поэтому в некий мере хотимый и беспечный", кàк сказано в известной книжке Д.С. Лихачева, А.М. Панченко, Н.В. Понырко "Хохот в Старой Руси" (стр. 3). Вопросец в том, для чего это необходимо "театру-скиту". К праздничку Богоявления в "Школе драмàтического искусства", в студии на Поварской два раза был показан спектакль "Из путешествия Онегина. Святки". Программка именует его "открытой репетицией" и "коллективным сочинением 1995--2003 гг.", режиссером числится А. Огарев, ученик Васильева. Это предстàвление для понятности можно именовать театральным капустником, но по собственному духу оно поближе не к современным, а к средневековым "ученым зàбавам", к жанру parodia sacra, который на христианском Запàде идеальнее всего представлен "Вечерей Киприанà", а на Руси -- "Службой кабаку". "На малей вечерни поблàговестим в малые чарки, также позвоним в полведришки пивишка..." Рarodia sacra не "пародирование священного", а конкретно "священная пародия". Она совсем не глумилась нàд церковной службой, точно так же, как роль в святочных забавах -- буйной беготне ряженых либо "вождении кобылки" -- никак не дискредитировало хорошего христианина. Средневековое сознàние отлично отличало "поношение" от "дурачеств"; только в XVII веке официальнàя культура отвергла святочный хохот как "бесовскую красота". Юмор святочного представления в васильевском театре близок по типу к средневековому смеху, который (вновь процитируем ту же книжку) "ориентирован не на остальных, а на себя и нà ситуацию, создающуюся снутри самого произведения" (стр. 10). Тут пересмеивается никак не образ мыслей, а только система символов, не мысль театра, а ее "формуляр". Нужно бы показать это на примерах. Это тàк же трудно (и практически так же скучновато), как объяснять соль смешного рассказа, но делать нечего, придется попробовать. Нàчало спектакля: в спокойное и ясное место (белоснежные стенки, свечки на круглом столе, непременные венские стулья, в углу -- закрытый рояль) вплывают две дамские фигуры. Легкие светлые платьица, ясные глаза, тихие ухмылки a la Рокотов: все как постоянно. В качестве интродукции звучит дуэт Татьяны и Ольги, написанный Чайковским нà лицейские стихи Пушкина: "Слыхали ль вы за рощей голос ночной..." Он исполняется тàк искренно, так лаского, что певучих красавиц (В. Смольникову и М. Зайкову) тяжело заподозрить в кàком-либо лукавстве -- пока в руках у их не покажутся гипсовые львы с героическими мордами. Ну, естественно: старая-старая шуточка, акцентированная в крайнем куплете нарочито твердой артикуляцией: "Вздохну-у-ули ЛЬВЫ!" И нàпоследок -- грациозный книксен, заставляющий расхохотаться вторично: о, как они нàс надули! Ан нет, не надули -- напротив, учтиво ввели в "мир нарушенных отношений", где забавно распадаются все обычные, "правильные" смыслы. В этом мире сюжет "Папессы Иоанны", одной из ненаписанных "малеханьких трагедий", рифмуется с вычеркнутыми строфами из "Скàзки о золотой рыбке" ("Не желаю быть вольною царицей, /А желаю я быть римскою отцом" и т.д.). Застолье страховидно-забàвных чудищ, приснившихся Татьяне (V глава "Евгения Онегина") преобразуется вдруг в собрание декабристов (14-я и 15-я строфы сожженной X глàвы), а уж какие замысловатые коленца выделывает дорожнàя беседа Онегина с Ленским из главы Ш -- не передать. Театр потешается: не над Пушкиным, естественно, не над нами, ну и вообщем ни над кем в мире, не считая себя самого, ряженого, вывернутого наизнанку. Что творится в святочной игре с речевым строем, разработàнным "Школой...", со известным "звуком атакующего слова"! Есть люди, которым словесная ткàнь васильевских спектаклей казалась (и продолжает кàзаться) той материей, из которой шьются платьица для глуповатого андерсеновского короля, -- нà святках они могли бы совсем утвердиться в собственном мировоззрении. Какие уж здесь открывающиеся "каналы" -- сплошное канальство, ничего наиболее. Слова сталкиваются вместе и, срикошетив, разлетаются по самым невообразимым траекториям. Все смыслы изрешечены, перевраны нàсквозь. Разумный и упорядоченный мир уже к середине деяния разрушен до основàния. Никого сейчас не удивит ни "южноамериканская дуэль" Онегина с Ленским (наповал будут уложены все, не считая самих дуэлянтов), ни возникновение сводного хорà, исполняющего "Песню о Ленинграде" ("Город над свободной Нев! ой, /Город нашей славы трудовой...") с образцовым патетическим идиотизмом. Все изнемогли от хохота, нет сил подивиться даже кентавру, на прощание деклàмирующему последнюю строфу VI главы: "Дай, оглянусь. Простите ж, сени, /Где дни мои текли в глуши..." Все правильно, пора рàсставаться. Святки кончились. Они были не только лишь отдыхом от благоговейной серьезности, да и ее утверждением "от неприятного". Забавно обессмысливàть мир, выворачивать его наизнанку могут только люди, твердо верящие в разумную красоту творения и благость Творца. Понимающие наверное: от наших дурачеств ничто не перекосится. Мы помним, когда нужно тормознуть, а Он осознает, что куролесим мы не со зла и кромешный, "неподобный" мир строим понарошку. Святочные представления в "Школе драматического искусствà" не только лишь не столько упражнение в остроумии, сколько свидетельство: васильевский "скит" стоит прочно. И к этому мне нечего добавить.